23 сентября -14 ноября 2020 –Ateliers Berthier

Первая после карантина премьера в Одеоне-театре Европы –«Ифигения» Жана Расина.  Именно в трагедии XVII века режиссер спектакля и худрук Одеона Стефан Брауншвейг  увидел созвучие сегодняшнему времени. «Мне кажется, что мир, который описывает Расин, очень похож на наш. Идея поставить «Ифигению» родилась во время карантина  – я гулял по пустынному безмолвному Парижу, как будто застывшему. И вдруг представил себе абсолютный штиль в Средиземном море у берегов  Авлиды,  и греческой флот, застывший в бесконечном ожидании ветров, которые отправят их в к Трое».  Боги требуют принести в жертву дочь царя греков, Агамемнона, чтобы задули наконец попутные ветры. И царь царей вынужден вызвать Клитемнестру с Ифигенией  в воинский стан в Авлиде под предлогом бракосочетания с Ахиллом. Узнав об обмане, герой  встает на защиту  возлюбленной. Но гордая дочь царя предпочитает принять свою участь, если таким образом она спасет Грецию.  Брауншвейг транспонирует на наше время проблематику Расина: что дОлжно принести в жертву, какая нужна жертва, чтобы возобновилась жизнь страны? Спектакль умный, тонкий, завораживающий стилистической выдержанностью И бесстрастный – как, впрочем, все спектакли Брауншвейга.

«Их (греков) воля к завоеваниям, их жажда к владычеству, их стремление к славе, их мечты о военной, экономической, политической мощи, все в одночасье остановилось,- объясняет свой замысел Брауншвейг.-  До эпидемии мы жили  с четким ощущением того, что ничто не в состоянии остановить гонку за прибылью, даже спасениe планеты, и тем не менее, мы стали свидетелями того, что все в мгновение  остановилось. Как Агамемнон, от которого Боги требуют пожертвовать тем, что ему всего дороже, чтобы утолить его жажду  всемогущества, мы тоже сталкиваемся  с подобным же вопросом: чем готовы мы пожертвовать, чтобы продолжать или нет жить как раньше? должны ли мы  пожертвовать экономическим ростом, чтобы спасти планету? Нашу свободу, и в частности, свободу  нашей молодежи, чтобы защитить  стариков и наиболее уязвимых? Ценность жизни против ценности экономики? »

«Ифигения» Расина в  значительной степени  вдохновлена  трагедией Эврипида, с той лишь разницей, что чудесному спасению царевны Артемидой он предпочитает  более правдоподобную с его точки зрения развязку, вычитанную им в текстах  других древних авторов:  у Расина  Ифигения спасена, потому что вместо нее на альтарь взойдет другая. Чужестранка. Неправедная пленная царевна  Эрифила, тайная дочь Елены, тоже  нареченная при рождении Ифигенией.

« Ифигения », второй расиновский спектакль Брауншвейга  после «Британика» в Комеди -Франсез,  открывается тем же методом – современные политики, пиджачные пары, вообще строгий стиль и для мужчин, и для женщин, и александрийский стих, который не выпевается, как принято по традиции, но, по возможности, приближается к разговорной речи, с тем, чтобы было явственно значение  слов, а не только красота языка.

Наверное, самое сильное впечатление, первое  – от трансформации зрительного зала Ateliers Berthier (автор сценографии тот же Брауншвейг). Вместо обычных скамей, расположенных  амфитеатром,  расставленые  парами с большими зазорами ( санитарные правила обязывают) стильные белые стулья. Посредине зала би-фронтальная сцена – черный помост,  заканчивающийся с  одной стороны  стеклянными  дверями офиса. Своего рода порог,  за которым  – невидимый алтарь жертвоприношения.  На пустом помосте несколько точно таких же, как в зале, белых стульев. Зрители  по обе стороны  подиума видят перед собой экраны с одинаковыми проекциями морского залива (море то голубое, то серое, но всегда бесстрастно-спокойное). Создается единое пространство, в котором актеры и публика  связаны . «Зрители,  это народ Эллады, который слушает и судит своих правителей», – говорит Бранушвейг.  Но вместе с тем, это не открытое пространство перформативного искусства. Они это они, а мы- это мы, даже если на время оказались в одной лодке всеобщей беды: спектакль Брауншвейга остается  традиционным по форме.

Минималистское пространство подиума словно  возвышенно  в  перспективе обнажившихся  металлических перекрытий зала от Шарля Гарнье (архитектора Парижской оперы), вызывая отдаленные ассоциации с  высокими дворцовыми сводами.

В этом спектакле нетрадиционный для французского театра  двойной состав  – Брауншвейг  впервые открыл  эту практику в Москве, на репетициях «Дяди Вани», и очень вдохновился. Но  сегодня двойной состав приспособлен для эпохи ковида  –  с одной стороны, это позволяет занять больше актеров, страдающих от отсутствия работы, когда многие постановки переносятся на неопределенный срок, а фестивали отменяются.  С другой стороны, возможно продолжать играть в  случае, если кто-то заболеет. Но играют два состава не в очередь, а вперемешку. В мой день распределение такое- Агамемнон- Жан-Филипп Видаль/Jean-Philippe Vidal,  Ахилл- Тибо Венсон/Thibault Vinçon, Ифигения-Сюзанн Обер/Suzanne Aubert, Эрифилия- Ламья Реграгюи Мюзио/Lamya Regragui Muzio и Клитемнестра- Вирджини Колемин/ Virginie Colemyn.

Тяжело ступает Агамемнон,  тяжело сутулясь всем телом, как придавленный  грузом  свалившегося на него несчастья ( Жан-Филипп Видаль). Но уже первый разговор между  ним и Аркасом – они сидят на разных концах сцены и сухо проговаривают текст, причем царь зачитывает свой по бумажке,  напоминает современный деловой ритуал, собрание в министерском офисе. К  этому последнему отсылает и водный  фонтанчик у дверей, который использует  Агамемнон каждый раз после сложно дающегося решения. Он человек высоких помыслов, благородный правитель, он предпочел бы ступить на этот  жертвенный алтарь сам, но Боги требуют Ифигению.

Нужно ли превращать трагедию в драму? -вот весь вопрос. Здесь трагедию играет только Клитемнестра-Вирджини Колемин, с царским достоинством во всем несущая свою возвышенную и страшную судьбу. Брауншвейг неожиданно разбивает французскую традицию говорить всегда в зал. Актеры общаются друг с другом, как в психологическом театре. Мы видим их почти всегда в профиль  или еще – о ужас – со спины. Никакой патетики – в самые драматические моменты можно говорить  тихо, словно на исходе сил. Как Клитемнестра. Как Агамемнон. Боль и отчаяние – тихие. И ненависть к сопернице царевны Эрифилы -тоже. Но громко кричит Ифигения – Сюзанн Обер, отказываясь от Ахилла, словно хватаясь из последних сил за невозможное счастье, – впервые эта уверенная в себе, избалованная девочка открывает темную сторону мира; и мечется в исступлении  обманутый царем Ахилл – Тибо Венсон( тип  современного нервного юноши, идеалиста). 

В паузах между актами напряжение поддерживается тревожной музыкой, как в классическом голливудском триллере.

Спектакль выдержан в единой черно- бело- серой гамме. Еще есть голубой – цвет  моря и небес. Единственный безмолвный и  равнодушный свидетель происходящего,. Море здесь не знак принадлежности средиземноморской культуре, как в «Федре» Комеди-Франсез в постановке грека Мармариноса, но, скорее,  молчание Богов.

Дважды во время действия вторгается красный свет,  заливая помост и  двери рокового порога кровавым отблеском жертвоприношения. Ну и, как вы догадываетесь, хэппи-энда, вопреки автору, не получится. На ликующей финальной реплике Клитемнестры на помост неожиданно выходит Ифигения с измазанными кровью той, другой царевны, руками: на экране сверхрупным  планом  ее руки  и навсегда застывший в глазах неизбывный ужас. Цена вопроса?

Crédit photo: Julien Gosselin