У него кипела холодная кровь.
В другой реальности я вижу Оскара Рабина Игроком в Казино Судьбы. Там, над зеленым сукном, – выпуклый лоб ангела и жесткие подстриженные усы.
Он улыбается, прихватив резцом нижнюю губу. Пенсне в золотой оправе оседлало тонкий бледный нос с едва заметной выемкой на конце. Из-под пенсне ледяной взгляд, из-под рыжеватой этой щеточки — усмешка. Костистые белые руки, золотая запонка — синий холод бриллиантового карата — черно-красный крап карт.
…Каждое или почти каждое воскресенье из Москвы (Питера, Нью-Йорка, Парижа) на скрипучей пригородной электричке в пригородный населенный пункт Лианозово тянулась толпа паломников. Паломники стремились на поклонение во Храм. Для непосвященных Храм в Лианозове притворялся утлым бараком. Но адепты знали — среди чахлых лопухов, угольной пыли, пропитавший воздух, — во Храме идет месса — вечный престольный праздник Свободного Искусства.
Встречал прихожан настоятель — чуть сутулый, с пронзительным взглядом из-под металличесокй оправы, с отчасти сардонической усмешкой — андерграундный вождь – художник Оскар Рабин.
Ошибочно этих авангардистов 50-х – 60-х современные историки искусства называют Лианозовской группой — просто им так удобнее. На самом деле такой группы не существовало — просто были люди одного поколения, одного накала, которых стягивала воедино не программа, а ярость таланта — подобно мастерам не существовавшей официально Парижской школы 30-х.
Даже власти предержащие каким-то третьим ухом воспринимали все это как некое подвижничество, сами этого не понимая: не зря глумливый фельетонишка в «Вечёрке» был озаглавлен «Жрецы помойки №8», по названию картины Оскара Рабина.
В числе послушниц Храма оказалась и я — туда меня привел поэт Сапгир – они с Оскаром сдружились с подросткового полуголодного возраста.
Во Храме меня встретил ошеломляющий Блистающий мир. Словно некая потайная дверь открылась из чего-то совершенно иного, и в мою жизнь ворвалась изумительная вереница людей, казавшихся мне полубогами.
Эти люди писали невиданные картины, сочиняли неслыханные стихи. Особым птичьим языком они говорили про то, о чем я никогда до того не слышала. Сверкали и переливались неведомые имена — Брак, Пикассо, Тцара — а я, дочь интеллигентных родителей — переводчика и инженера-химика по цветному кино, на знала их, не понимала почти этот птичий язык — лишь притворялась, что все понимаю, кстати, весьма удачно. В конце концов я научилась этому языку; состоялось подинное знакомство с великим и тесным содружеством людей, которые сочиняли, пели и рисовали не для начальства, а для Вечности.
Мое послушничество было в разговорах, в слушанье стихов, в пении песен, в смотрении картин, в застолье. Этому учил Рабина, Сапгира и многих других Евгений Леонидович Кропивницкий – личность, безусловно, уникальная, соприкасавшаяся со всеми видами искусств, подобно ренессансным мастерам. При этом жил человек Возрождения в спартанских условиях – в полубараке, без воды и отопления близ поселка Долгопрудный по той же Савеловской железной дороге. И была его лачуга «другим местом». Там были книги, картины, печенье из сельпо, керосинка, на которой непрерывно кипел чайник для неиссякаемого потока гостей. Гостей встречал философ-киник Евгений Леонидович и его жена — абстракционистка Ольга Ананьевна Потапова. С 50-х на Долгопрудную регулярно наведывалась полуголодная молодежь – Оскар Рабин, Генрих Сапгир, и белоглазый зэк из ближайшего лагеря – Игорь Холин, писавший свои «Барачные стихи», где форма облекала содержание, как перчатка — руку.
Еще на Долгопрудную, а затем в Лианозово приезжали два других лагерных «подельника» — художники Лев Кропивницкий и Борис Свешников. А в 60-х завсегдатаями стали поэты Всеволод Некрасов, Ян Сатуновский, художники Владимир Немухин, Лидия Мастеркова, Николай Вечтомов…
И мне кажется: все они все еще там, навсегда, в Вечности…
Таков пролог всей истории, начавшейся в постсталинский «оттепельный» период полуразрешенной, ущербной полусвободы. Ведь тогда, невзирая ни на что, в затхлую камеру сквозь полуоткрытую форточку потянула узкая, но очень чистая струя живительного кислорода.
Пришествие Рабина в Париж ( Из личного архива К.Сапгир)
…Художника Оскара Рабина — Верховного, вернее, верховодящего «Жреца Лианозовской Помойки №8» я называла про себя «Железным дровосеком» – из-за чисто северного внешнего бесстрастия, скрывавшего бурливое кипение холодной крови азартного Игрока…
Ежели я сподоблюсь написать когда-либо житие Оскара Рабина — начну свое повествование словами: «Самолет приземлился в парижском аэропорту Шарль де Голль…»
Рабина не унесло ветром эмиграции. Он затеял Игру с Начальством. Решил заставить Начальство признать за собой и другими воистину свободными творцами право на свободный полет.
Свободные творцы не были диссидентами — они были выше всей этой суеты. Они просто были свободными – и это особенно страшило Начальство. Ибо там, где были они — тех не было. Такова взрывная суть культурного сопротивления.
…И Игрок выиграл. Вскоре после того, как отгремел бульдозерный хэппенинг на пустыре в Беляево, в кармане у Оскара оказался билет — в Париж и обратно.
Он приземлился в Столицу Искусств, наш улыбчивый тускло-серебряный Город с голубыми башнями и медленным водопадом крыш. Оскар Рабин рассказывал мне, что во сне он бежит по этим крышам, спасаясь от Начальства — а сердце чует, что еще не все сыграно — и что Начальство возьмет реванш.
Начальство и отыгралось, пустив в ход крапленую карту. В тот момент, когда Рабин уже готовился к обратному полету, его лишили Паспорта №1 — советского.
Так художник остался навеки в Городе, куда ехал с обратным билетом. С тех пор до самой смерти, с утра до вечера он писал теперь нежные серые крыши, над которыми светила лианозовская рыхлая луна, селедку, завернутую в газету «Ле Монд», старую пьяную мертвую куклу на фоне Триумфальной арки — и паспорт с перечеркнутой крест-накрест графой ГРАЖДАНСТВО…
Р-р-абин Оскар –
Экспрессионизм кар-кар!
– это картавое заклинание Сапгира отдается в ушах при мысли о смерти — о, не скажу друга — человека Грибницы.
«Грибница»
Непосвященному не дано понять, что нас всех объединяет. Не дружба, не родство — просто грибница. Просто каждый знает, что рядом существует другой, и все связаны нитями со всеми. Нити тянутся под мшистым лесным ковром, под дерном во тьме — и оттого не обязательно постоянно общаться друг с другом.
И если кого-то выдирает из грибницы смерть — грибница содрогается.