На вопросы нашего корреспондента отвечает Бруно Мантовани

– Как рождалась опера «Ахматова»?

– В конце 2006 года, как только Николя Жоэль был назначен директором Парижской оперы, я получил от него заказ и познакомился с его драматургом, работавшим тогда в Театре Капитолия Тулузы. Это Кристоф Гристи. Мы быстро решили, что опера расскажет о жизни Ахматовой. Работа над драматургией заняла 6 месяцев, затем Кристоф начал писать либретто. Сочинение музыкальной композиции длилось 14 месяцев. Между двумя частями оперы у нас был антракт, ибо я писал оркестровую пьесу по заказу Берлинской филармонии. Эта пауза мне была необходима, чтобы отойти от повествовательного стиля и затем вернуться к сочинению чисто музыкальному. – Совпало ли ваше видение оперы с ее сценическим воплощением? – Интерес работы над историческим персонажем, как Ахматова, состоит в удалении от реальности и ее стилизации. Это четко просматривается в постановке Николя Жоэля и сценографии Вольфганга Гусмана – Ахматова постоянно присутствует на сцене через стилизованный портрет Модильяни. Именно это я и хотел передать в опере – показать Ахматову вне местного колорита. Чрезвычайно объективная строгая постановка Николя Жоэля отвечает моему замыслу и восприятию очень скрытой поэзии Ахматовой.

– Почему в опере сталинский террор представлен вторым планом?

– У нас разработаны две темы: первая тема – это борьба творца за существование при тоталитарной сталинской власти; вторая – отношения между матерью и ее сыном, которого Сталин использует, как инструмент насилия, чтобы повлиять на Ахматову. Сталинский контекст присутствует постоянно через намеки; есть и прямы проявления – арест Гумилева, послание Жданова. Но мы не хотели демонстрации сталинского террора. Такую оперу можно сочинить и без Ахматовой. Если же героиней выбрана эта личность, то она и является главной.

– С чем связно безмолвие поэтессы в финальной сцене?

– Обычно опера начинается с оркестровой увертюры. Я же сделал наоборот, чтобы сместить значимые вещи. Длинная постлюдия служит не только для завершения оперы, но и для раскрытия поэтического мира Ахматовой. В музыке трудно говорить о поэзии, можно лишь намекнуть на внутренний творческий процесс. Оркестровая постлюдия, которую можно играть независимо от оперы, является как бы решением всех внутренних конфликтов Ахматовой.

– В вашей музыке слабо ощутим дух России.

– Я не говорю по-русски, но люблю Россию. Я не познал сталинский или иной тоталитаризм. Для меня, французского композитора испано-итальянского происхождения, было бы неразумно писать оперу слишком русскую, хотя ее тематика и персонажи русские. Я хотел, чтобы опера имела форму универсальности, так как Ахматовы могли быть и в других странах. Поэтому здесь нет прямых референций России, но есть несколько связок – это аккордеон, типичный русский инструмент, и оркестровые краски. Они навеяны русской вокальной музыкой, а именно литургией Рахманинова. В опере нет цитат русской музыки, но есть ее колорит.

– Какова музыкальная структура у оперы?

– При ее написании самым главным был логический сюжет, его форма и разработка, в которую вошли некоторые фрагменты из жизни Ахматовой, а также фиксация их продолжительности. В опере нет принципа структуры. Здесь все связано со смыслом текста. Музыкальная структура выведена из смысла текста. Но в двух местах музыка повторяется, и это придает произведению некую структуру. Музыка, звучащая в сцена толпы перед тюрьмой, где заключен Гумилев, возвращается в сцену, где узнают о смерти Сталина. Эти две сцены позволили мне одновременно иметь «стоп-кадр» и референцию смерти Сталина как реванш за судьбу, погубившую Гумилева.

– Что вас направляло при создании образа Ахматовой?

– Я хотел представить поэтессу на нейтральный манер, чтобы зрители могли иметь собственное мнение о ее личности. Поэтому образ Ахматовой – многогранный. Он может быть очень активным или пассивным. Эту двойственность героини нужно было представить в ее пении. С одной стороны, следовало иметь экспрессивный лиризм, требующий вокальную мощь в огромном зале Оперы Бастилии; с другой стороны, этот лиризм должен быть внутренним. Такой конфликт мне позволил характеризовать Ахматову. Ее поэзия очень внутренняя и сдержанная, но одновременно это взрыв, грандиозный выплеск.

– Поэзия Ахматовой у вас дана скупо.

– Начав работать, мы с Кристофом много раз себя спрашивали – какое место в опере должна иметь поэзия? Есть три поэтических момента, в двух – звучат стихи Ахматовой: в начале оперы она сама декламирует, потом их читает Чуковская под пение поэтессы, чтобы их не слышал представитель Союза писателей. В конце постлюдии есть 4 стиха Кристофа, сочиненные им с стиле Ахматовой. В опере поэзия имеет точную функцию, но дается экономно, ибо поэтическая система базируется на воображении, а система оперы – на представлении. По своей природе эти системы несовместимы.

– Хотелось ли вам услышать «Ахматову» в России и на каком языке?

– Конечно, это самая заветная моя мечта. Во Франции личность Ахматовой значима, но не столь важна в жизни, как ценилась в России в сталинский период. Хотя опера написана для французского языка, но ее лирический характер благоприятствует ее переложению на русский язык. Независимо от того, будет ли она звучать по-русски или по-французски с русскими титрами, идея показа «Ахматовой» в Москве или в Петербурге меня наполняет великой радостью! Мои русские друзья, побывавшие на премьере оперы, мне казали: «Это действительно Ахматова». Для меня это самый прекрасный комплимент!

– Кто из русских писателей вам наиболее интересен и мог бы стать темой вашего нового произведения?

– Как все французы, я могу быть поклонником только Достоевского. Для меня он самый великий романист. Конечно, я люблю и Толстого. Эти два русских писателя покоятся в моем пантеоне иностранных литераторов и меня преследуют уже давно. Позволит ли мне это сочинить прекрасную оперу или балет – сможет ответить только работа: в абсолюте все прекрасное можно использовать, однако потом нужно делать конкретную работу, что это узнать. Но выше названные две великие фигуры вошли в мою повседневную жизнь. В итоге, когда я читаю Достоевского, то чувствую себя больше русским, чем французом.