28 ноября -31 декабря 2017 –Opéra Bastille
В преддверии Рождества в Парижской Опере показали «Богему» Пуччини – но рождественский веселый Париж 1830 под рукой немецкого режиссера Клауса Гута/Klaus Guth обернулся космической одиссеей в стиле « Gravity ». Хотя на премьере пуристы громко кричали «Предательство» и «Долой режиссуру», уже на пятом представлении восторженные аплодисменты перекрыли вялые попытки буканья. Смелая трактовка Клауса Гута превратила старомодную историю о парижской богеме в пронзительно современный экзистенциальный сюжет о жизни и смерти, главным героем которого остается музыка Пуччини. Прямая трансляция из Оперы Бастилия доступна в записи до 15.06.2018.
Когда занавес поднимается, зрителя ожидает некоторый шок: вместо святая-святых мансарды первого акта «Богемы» (1895), либретто которой написано по мотивам автобиографического романа Анри Мюрже, мы оказываемся внутри космического корабля. Гут поместил действие на борт орбитальной станции 21 века, где случилась гигантская авария. На первых тактах музыки над сценой бегущей строкой включается своего рода бортовой журнал, из которого мы узнаем, что корабль потерял ориентиры, кончаются запасы еды и воды, «наши часы сочтены, жизнь подвешена к запасам кислорода». Четыре астронавта, оставшиеся наедине с космосом, и есть протагонисты оперы Пуччини, Рудольф, Коллен, Марсель и Шонар. В первой сцене борются не с условным, а вполне реальным голодом и холодом, пытаясь, как могут, исправить испорченные приборы. Из короткого замыкания даже возникает искорка настоящего огня, в котором можно немного обогреться, бросая в топку «воображение». В этой макабрической атмосфере возникает сценка с домохозяином Бенуа- в этом качестве используют труп уже умершего астронавта, которым манипулируют, как куклой, а голос его озвучивает другой бас, Коллен (Роберто Тальявини). И когда, как комментирует бортовая запись, которую ведет, теперь мы понимаем, Рудольф, «сон и явь окончательно перемешались, и подступает отчаяние», в одном из боковых отсеков появляется она, Мими.
В состоянии предельного напряжения, ему, как герою «Соляриса», является гостья, только в отличие от фильма Тарковского, это материальное воплощение не самого мучительно постыдного, а самого лучшего, самого прекрасного, что было в его жизни, – любовь к Мими. Силуэт Мими в ярком красном платье выделяется посреди клинически белого пространства корабля и черного неба в иллюминаторе, как живая жизнь посреди мертвой пустоты. Но роль пластически выстроена так, что она -реальная, и одновременно, нереальная, ускользающая, как фантом. У бразильского тенора Аталлы Айяна, который исполняет роль Рудольфа, мягкий лирический тембр, великолепно передающий чувства романтического героя. Австралийское сопрано Николь Кар, заменившая после двух представлений Соню Йончеву, обладает сочным глубоким голосом, но как актриса она довольно однообразна, впрочем, это заметно только первым рядам партера, так как в сценической партитуре Гута Мими в основном силуэт и голос, эмоциональное напряжение здесь несет музыка. Кантилены Пуччини как нельзя лучше передают ситуацию экстремального накала всех чувств. Голоса певцов словно влились в оркестровую партитуру, звучат в унисон оркестру Парижской оперы под пламенеющей, волшебной палочной маэстро Густаво Дудамеля. («Богема» – дебют в Париже знаменитого венесуэльского дирижера).
Переход к сценам рождественского веселья поставлен уже как чистый плод галлюцинаций Рудольфа, и, как во всякой грезе, все здесь немножко сдвинуто: дефиле циркачей, мрачно-грустный феллиниевский карнавал, в котором участвуют официанты – акробаты и жонглеры, прохожие на высоких ходулях, толпа детей. Все в черном. И только надувные игрушки Парпиньоля, фонарь и космический кораблик из комикса, ярко-красного цвета. В тон платью Мими, празднующую с Рудольфом и друзьями за столиком у авансцены. Финальное дефиле с тамбурмажором военного оркестра превращено в траурную процессию: умершая оказывается девушкой в красном. Разные времена смешиваются: похороны Мими и сцена ее первого появления в кафе, смотрящий на все происходящее астронавт и его двойник на сцене- влюбленный юноша-поэт, живший в старом Париже. Гут уходит от растиражированного мифа о парижской богеме – приюте исключительно бедных и очень талантливых артистов. Тема богемной атмосферы, творчества почти стирается: просто юность, дружба, любовь – самые счастливые моменты жизни. А кто в юности не был поэтом! Двойной фокус зрения, предложенный режиссером, позволяет не вдаваться в слегка поднадоевший сюжет о богемной жизни: когда на все происходящее смотрится сквозь призму неотвратимой смерти, остается только чистая поэзия, лишенная увязок в быту и психологии.
Все рецензенты отметили красивый тембр и технику Аиды Гарифуллиной, сыгравшей изящную, начисто лишенную опереточной жанровости Мюзетту, но ее роль здесь несколько отходит в тень, как и вообще отношения между второй любовной парой Мюзетта -Марсель уходят на второй план, становятся только частью ностальгически-прекрасной картинки из юности, хотя партию Марселя ведет обладатель великолепного баритона поляк Артур Руцински. Третий акт проходит посреди лунной зимы: корабль разбился у незнакомой планеты, друзья -астронавты обречены (персонажи в скафандрах с трудом продвигаются по обмороженной поверхности, вот у одного из них, кажется это Коллен, кончился кислород, прежде чем умереть, он снимает шлем…). Рудольф цепляется за единственное воспоминание: Мими в пламенеющем красном платье является ему под снегом, остальные только голоса, где-то на заднем плане. Запись: «Смерть уже пришла. Коллен и Шонар проиграли схватку. Полное одиночество. Приятие ситуации» предваряет четвертый акт. Гут представил его как лихорадочный бред, кошмар, в котором эпизоды из прошлого – последнее действие «Богемы», всплывают наподобие артистических номеров в спектакле кабаре. Их вызывает из памяти «мэтр церемонии»: болгарский мим Герасим Дишлев, ученик Марселя Марсо, играет эту сцену в элегантном стиле грустной клоунады. Кабаре с его блестками и наивным стилем ассоциируется с легкомысленным, влюбленным в жизнь Парижем, который здесь как своего рода антипод холодного безмолвия неизвестной планеты.
Именно в такой перспективе любовь и беззаботная счастливая юность приобретают новое, щемящее очарование, мотив эфемерности всего земного заставляет еще полнее чувствовать мгновения радости. Сам режиссер, кстати, объясняет, что первоначальный толчок его замыслу дал сам роман Мюрже, в эпилоге которого постаревшие протагонисты вспоминают ностальгически свою молодость, как далекий сон или мечту. Сложный двойной сюжет, придуманный Гутом для «Богемы», не заслоняет музыку, а наоборот, только усиливает ее звучание. В ней и сильная сценически недосказанная эмоция, и ностальгия по уходящей по капле жизни, и момент высшего счастья, и неминуемый приход смерти. В финале появляется белый легкий силуэт Мими, словно ускользающей к звездному небу в тот момент, когда на авансцене умирает Рудольф.
Crédit photo:Bernd Uhlig / Opéra national de Paris