7 июля чеховским спектаклем Кирилла Серебренникова « Черный монах »на сцене Папского замка открылся Авиньонский фестиваль. Впервые русский режиссер на главной сцене Авиньона. Ну и лицо Кирилла смотрит на нас здесь со всех печатных изданий, больших и малых. Чехов, увиденный скорее через мистику и страсть Достоевского, вписывался в грандиозную « инсталляцию » замка, и даже стихии были на стороне Серебренникова – дул сильный мистраль, усиливающий драматический эффект, ощущение опасности, бездны, иных миров. Французская пресса, также как и зрители, принимает спектакль восторженно. Хотя именно она, эта пресса, создала здесь образ Серебренникова как главного оппозиционера от искусства в современной России, даже если в последнее время появляются редкие публикации, ставящие под сомнение иконический образ « мученика ». Сам режиссер, честь ему и хвала, эту линию никак не культивирует, предлагая вместо пропагандистского высказывания высказывание эстетическое. Спектакли Серебренникова и Гоголь-Центра Оливье Пи приглашает в Авиньон в четвертый раз — до этого были « Идиоты » по Ларсу фон Триеру, в 2015, «Мертвые души» Гоголя, в 2016, «Аутсайдер», посвящение китайскому фотографу Рену Хангу, в 2019. « Черный монах », премьера которого прошла зимой в Гамбурге, -совместный проект с театром Thalia, но теперь спектакль был переделан специально для сцены Парадного двора Папского замка . 
Папский замок не подарок, а вызов режиссеру, который вступает на эти подмостки. « Черный монах » Серебренникова ( а он также автор сценографии) абсолютно вписался в это магическое пространство, в тот единственный в своем роде ряд режиссеров, которым это удалось, и тут я вспоминаю мои 32 Авиньона: «Платонов» Эрика Лакаскада, «Божественная комедия» Ромео Кастеллуччи, «Варварские комедии» Жоржа Лавелли с Марией Казарес и Мишелем Омоном, «Лицо Орфея» Оливье Пи, «Я – кровь» Яна Фабра, «Чайка» Артура Нозисьеля, «Фиест» Тома Жолли, «Антигона» японца Сатоси Мияги, «Гибель богов» Иво ван Хове.
У Чехова молодой ученый, философ Андрей Коврин гостит в имении друга и бывшего своего опекуна Песоцкого, одержимого садовода. Там между прогулками, беседами и влюбленносью в его дочь Таню Коврину является мираж, мистическая галлюцинация -Черный монах и душевно внушает, что он -гений. Его удел особенный, отличный от стада, но именно такие как он спасут человечество. Посещения монаха – «тихое безумие» – дарят вдохновение и радость. Но потом вмешиваются Таня и Песоцкий, и начинают его лечить от помешательства. Андрей становится здоровым, но стерильным и несчастным, распространяя также несчастье и на свое окружение. «Оставьте людям свободу быть безумными»,- возможно, предлагает Чехов. Для Кирилла Серебренникова- вопрос о природе художника, о свободе и гениальности.
Рассказ Чехова переложен для сцены как вариация из четырех частей — в первой все увидено глазами Песоцкого, здесь много шума, агрессии, здесь кричат, и все на немецком, во второй, ностальгической, все представлено как воспоминание постаревшей Тани, в третьей, где больше звучит русский, – глазами Андрея, четвертая же часть -неожиданно- как видение всего случившегося от самого Монаха. Причем Черный Монах появляется впервые только в части Андрея, и полностью отсутствует в двух первых, и это понятно, Таня и ее отец ни в какие видения не верят.
Сада тоже нет, мир земной заурядной жизни представлен теплицами. В первой части три теплицы, внутри которых суетится массовка, работники в ватниках, установлены в центре сцены. Во второй они же, но расположенные компактно вместе. Переход к третьему действию — пластиковое покрытие разрывается, и мы видим какие-то почти абстрактные конструкции, их сдвигают вбок, словно освобождая пространство для явления звез и ночи, для материализации Монаха.
Действие представлено как восхождение – от низших форм -мир заурядного человека, тягостная скученность мелкого быта, – к форме гармонии, от погружённости в пучину беспокойной неудовлетворённости – к спасению, освобождению. «Я хотел,- говорит режиссер,- чтобы слова исчезли постепенно, как в пространстве растворяется Коврин, так из космоса появляется Черный Монах – то, что нельзя выразить словами».
Визуально на сцене доминируют все же не теплицы эти, а игры света и звука, и своего рода артобъект – огромный золотой диск, распадающийся на множество, в них черно белые крупные планы Коврина, -лиц, застывших в муке, экстазе, корчах,-заснятых на телефон. В них отражаются тени . Декоративные диски, отдаленно отсылающие к композиции Константина Юона « «Новая планета», они же – черные зеркала, портреты -медальоны, ближе к финалу выстраиваются в парад мрачных таинственных планет.
Спектакль сопровожается музыкой ( партитура Jekabs Nimanis) и играется он на трех языках -актеры Гамбургского Thalia и московскогоГоголь- Центра( впрочем, теперь надо бы говорить почившего, но не хочется). Роль Коврина разложена на трех исполнителей— в первой белокурый нервный красавчик, немецкий актер Мирко Крейбич, его сумасшествие немного картинное, так обычно сходят с ума литературные герои, во второй — Один Байрон, американец и актер Гоголь-Центра -симпатичный покорный идеалист, и сумасшествие скорее физиологическое, в третьей, идущей больше на русском — Филипп Авдеев — весь как натянутая струна, начинает свой выход со слов «Я не хочу, чтобы меня лечили». Он и есть художник. Причем к концу этой части все исполнители присутствуют вместе, словно ускользая, растраиваясь. В программке они названы Гениями. Это – пролог для четвертой вариации, где Черный Монах обладает собственным бытием.
У Чехова Коврин умирает в приступе идущей горлом крови. Мирко, « взбунтовавшийся сын », выплескивает вино, растекаюшееся на белой рубашке кровавым пятном. Один – действительно болен, его облачают в смирительную рубаху, кормят с ложечки, и все заканчивается тем, что харкает « настоящей » кровью. Филипп – все в нем исступление, восторг, последний надрыв,- сходит с ума, выплескивая на себя черную краску, обжигающее прикосновение бездны, печать рока. И умирает с застывшим в крике «не знаю, что мне делать» кровавым ртом.
Таню, почти исключительно на немецком, играет Виктория Мирошниченко, играет точно, правильно, но о том, что это та самая феноменальная актриса, из «Дылды» Кантемира Балагова, вряд ли вы догадаетесь. Все таки партитура Серебренникова выделяет мужские партии.
Текст Чехова сохранен, варьируясь, он разложен на три части, но Серебренников вводит несколько лейтмотивов от себя. Тему свободы. « Быть свободным, это быть избранным, служить вечной правде, способствовать приближению дучшего будущего для человечества », – рассуждает его Коврин. Или: » Возможно, свобода только иллюзия, но разве не лучше жить великой иллюзией?»
Другой образ — низкорослого, но морозостойкого деревца, которое в устах Андрея символизируют заурядность, и как бы противопостоит творчеству, зову высокого, вечного, которое по природе своей несет опасность, смерть, но и экстаз, порыв. Чеховский конфликт между необыкновенной личностью и посредственностью становится еще противостоянием свободного и несвободного человека. И еще у Серебренникова весь текст спектакля зарифмован закатами и восходами солнца.
Несколько дней после премьеры смотрела видеозапись « Черного Монаха », сделанную телеканалом Arte. Крупный план не позволяет включить в восприятие все полностью: средневековый фасад, на котором отражаются высокие силуэты монахов и проступает лик впавшего в сумасшествие Андрея, так же, как разложенные на фото-медальоны множащиеся гримасы его отчаяния, зарифмованный круговорот движения актеров, видеоизображений и элементов декорации, соло на трубе Песоцкого, умирающего со словами Фирса -« жизнь то прошла, словно и не жил », массовку в теплицах, где пританцовывает и играет на музыкальных инструментах заурядная жизнь, «мещанская свадьба», вспышки красных солнц прожекторов на фоне черной громады замка и многое многое другое, в общем весь « пылающий стиль » тотального театра Серебренникова.
К концу третьей части фасад замка словно захватывает некая мерцающая пульсирующая волна, медитативно-созерцательное пространство, из которого возникает Монах. На самом деле, на сцене их множество, целая мириада монахов: это и античный хор, и пляшушие дервиши, и среди них, тот,который назван Черным — московский актер Гурген Цатурян, — строгий, суровый, корифей хора.
Четвертая часть – почти исключительно оперная, поющие гимны хоры и танцующие монахи (хореографы Иван Евстегнеев и Евгений Кулагин). Своего рода мистический церемониал ( с включением привычного Серебренникову формата танцев с обнаженными мужскими торсами). Церковные песнопения. « Возрадуйся, вопреки боли, смерти », обращение к Отцу Небесному, зависший вопрос -« Гению все можно? и отзвуки медитативных практик Востока. Некая обобщенная космическая энергия мирового духа, вселенская божественная энергия. Единство космоса — в финале на Папском замке высветится карта звездного неба. «Небесный сад, слава в вышних артистическому гению и свободе», – восклицает журналист французского радио Сигфрид Форстер/Siegfried Forster.
Несмотря на контекст, на присутствие нескольких языков, причем доминирует немецкий, спектакль очень русский. «От фильма к спектаклю, через личности знаковых художников – Виктор Цой, Нуреев, Чайковский, Чехов, скоро Тарковский, Кирилл Серебренников снова и снова исследует историю своей страны, -пишет театральный обозреватель газеты Le Monde Fabienne Darge, – ее безумие, ее сложное отношение к родной земле, свободе, божественному, страданию и жертвоприношению».
« Черный монах » – чисто эстетическое высказывание, вне политики. Но заканчивается кроваво-красной заставкой Гоголь -Центра « Stop War ».
« Черный монах » будет играться весной в Париже (16-19 марта), в Théâtre de la Ville
Crédit photo: Christophe Raynud de Lage / Festival d’Avignon