Festival d’Automne/Парижский Осенний Фестиваль
4-11 ноября -Théâtre de la Ville; 26-28 марта 2015 –Le Maillon, Страсбург
Ромео Кастеллуччи – одна из центральных фигур нынешнего Осеннего Фестиваля. Он приглашен сразу с тремя спектаклями (См. сайт Фестиваля). Программу открывает «Go Down,Moses» (Сойди, Моисей) в театре de La Ville. И хотя сам Кастеллуччи говорит, что он давно одержим образом Моисея, а название отсылает к одноименному госпелу на тему Исхода, ветхозаветного пророка мы в спектакле так и не увидим. Зато увидим разрозненные и не всегда внятные эпизоды, в которых будет присутствовать как мотив «брошенного ребенка», так и тема богооставленности человека, при том что общий смысл останется до конца не проясненным. Но ведь не за смыслом же в самом деле идем мы на спектакли Кастеллуччи: «довольствуйтесь красивой визуальной картинкой и шоковой терапией», – в который раз повторяет зрителям самый радикальный итальянский режиссер современности.
Моисей рождается вдали от Нила.
«Ввести в шоковое состояние зрителя, не давая ему возможность ни понять происходящее, ни избежать его» – один из главных постулатов Кастеллучи последнего времени, и это ему в высшей степени удается в новом спектакле.
Шок номер один. На сцене под фонограмму нестерпимого, чудовищного шума раскручивается огромная турбина. Потом поглощает в себя спускающуюся с колосников обильную шевелюру- контур головы без лика. (Пророка как такового в еврейской традиции,как и Бога, не изображают). Возможно, это отсылка современная к образу Купины Неопалимой.
Шок номер два: в стерильно чистом туалете, вероятно это кафе, молодая женщина истекает кровью. Сначала кровь слегка струится между ног, потом целые потоки, и вот уже кровью измазаны все стены, унитаз, дверь, которую она не желает открывать, не смотря на все услиливающиеся настойчивые стуки снаружи. Когда она потеряет сознание, картинка поменяется, мы увидим на сцене огромный мусорный бак. На самом верху в пластиковом пакете движется и орет ребенок. Над сценой появляются титры – отрывки из Исхода, одновременно возвышаются голоса, поющие «Let my people go». («И сказал Господь Моисею: пойди к фараону и скажи ему: так говорит Господь: отпусти народ Мой, чтобы он совершил Мне служение»). Так же правдоподобна, и я бы даже сказала тривиально правдоподобна, как сцена в туалетной комнате, и следующая сцена – в полицейском участке: где участковый и психолог деликатно, но настойчиво пытаются узнать у женщины: куда она дела ребенка. А та молчит. Потом говорит в полном бреду – из обрывков фраз становится понятно, что она бросила сына нарочно, чтобы тот, подобно Моисею, вырос чудом и спас, уже не только богоизбранный народ, но и всех нас. Единственное, что выдает в этих эпизодах изысканный фирменный почерк перформансов Кастеллуччи – это тонкая вуаль, которая, словно прозрачная стена, отделяет происходящее от зрительного зала, так что кажется, будто сцена окутана туманным маревом.
Ощущение марева усиливается с помощью специального освещения (декорации, свет и костюмы тоже от Кастеллуччи) в последней, сугубо визуальной части спектакля: женщина входит в круглую асептическую полость компьютерного томографа, и пропадает. А перед нами разворачивается картинка из жизни преисторического человека: сцена превращается в каменный грот, внутри которого живут неандертальцы – замедленные движения, странные бледные фигуры, с головами-масками – уже не обязьяна, но еще не человек. (Вначале все немного напоминает пролог «Космической Одиссеи» Кубрика, но только в начале). Среди особей мужского пола одна женщина, вот она берет на руки ребенка, но тот оказывается мертв. Начинается наивный ритуал похорон. Как в прострации, она ложится на землю, мужчина –рядом, неловко пытаясь утешить, не словами – неумелыми руками, всем телом, чтобы потом также трогательно-неловко слиться с ней в соитии. Верх пещеры все больше нависает над сценой, и уже совсем не виден кусочек синего неба. Преисторическая женщина обмокнет руки в какую-то темную жидкость, и с отчаянием прижмется ими к невидимой четвертой стене. Проступят следы ладоней. Потом она выведет надпись, SОS. После ухода неандертальцев в пространстве грота окажется женщина из первых сцен(возможно, все происходящее здесь было лишь ее собственное психическое пространство). Она ложится точь- в- точь в то место, где только что была неандерталка, и воображаемым жестом ласкает ребенка. Финал. Что остается? Мощная визуальная картинка «в гроте» и вопросы, вопросы, вопросы. Для меня главный – не слишком ли далеко заходит Кастеллуччи в своем отрицании не только традиционного театра, но и смысла вообще?
Crédit photos: Théâtre de la Ville