Кристоф Марталер (Christoph Marthaler), « Яичный белок » (« Das Weiße vom Ei »), или, если уж по-французски, « Une Île flottante ». То есть, по нашему была бы воздушная « безешка », ну а у французов – желейный « Плавучий остров ». Десерт, короче, развлекуха. Драматургической основой тут идет водевиль Эжена Лабиша (Eugène Labiche) « La Poudre aux yeux » (« Пыль в глаза »), хотя нас самом деле это своего рода коллаж из основных тем и мотивов, так часто встречающихся у французского мастера. Ну, Марталер и Лабиш непременно должны были когда-нибудь встретиться. Вот неотвратимо: та самая, многократно отработанная, тематика мещанства, бюргерской среды нашла в них обоих весьма талантливых летописцев. У Лабиша мы видим в раскладе две буржуазных семьи (для них так трогательно, до смешного важно, что одна – на несколько социальных рисок повыше, чем другая). Они хотят переженить детей (да и дети вроде достаточно влюблены, чтобы желать того же…), хотя даже здесь главное побуждение – « слухи », « болтовня » соседей и знакомых о слишком усердных совместных занятиях арфой… При этом герои всячески пыжатся, стараются, встают на носочки, чтобы показать – вот мы какие: и образованные, и жантильные, и достаток приличный, и культуркой Бог не обидел!
В спектакле на удивление мало музыки. Марталер – поэтичный бытописатель нехитрых бюргерских нравов – обычно кладет тут между зрителем и участниками действа нехитрую прокладку: тяжеловесные игрища этих простецких и неуклюжих увальней для него традиционно смягчаются сентиментальными, узнаваемыми мотивами. Немного фольклора, немного расхожей попсы, « популярная » классика… И вот уже хочется жалеть, и глаза невольно увлажняются: все мы люди, все человеки (прям по Достоевскому: « все черненькие, все прыгают! »). От всей этой музыки – только уроки на арфе и остались – как имитация той вселенской жалость (или манипуляции нашими чувствами). Только здесь уже – откровенно – пальцы и вовсе не касаются струн.
Итак, две буржуазные семьи. Антураж их квартирок-домиков предъявлен сразу. И сразу же перемешан (хотя в каждой семье страшно гордятся каким-нибудь « антикварным » столиком – или же чудом технического прогресса – радиоприемником). Те же фамильные портреты на стенке, те же кресла, массивные столы, те же бессмысленные (но такие дорогие сердцу!) финтифлюшки, те же бесконечные чучела птиц и мелких зверьков, поминутно выносимые на сцену и с гордостью предъявляемые… (Кстати, превосходная художница у Марталера – Анна Фиброк (Anna Viebrock), она делала и всю сценографию, и костюмы). И фирменный, легко предсказуемый ход Марталера: стол ломается или напрочь отказывается раскладываться, кресла подводят и донышко проваливается в самый ответственный момент (тут чередой идут ужасно смешные, прямо-таки кинематографичные трюки – с поклоном Чаплину, Бастеру Китону или братьям Маркс). Наконец, и сами человечьи тела вечно подводят хозяев: не вовремя болеют, текут, сморкаются, выдают себя непристойными звуками… Такой швейцарско-немецкий своеобразный юмор, от « ниже-пояса »… Короче, всё, что идет вразрез с выученной, вымученной « культурностью », с вменяемыми обществом « деликатесными », « десертными » повадками, « изысканными » жестами. Пьющая мать семейства. Напыщенный дурак – доктор. Туповатый сынок. Диалоги на смешанном франко-немецком наречии, словно взятые из абсурдистских пьес Ионеско… Они и сами боятся, что их слабости и грехи вдруг вылезут наружу, страхуются – но как убережешься от предательской природы сами вещей и человеческих тел! Вот он сынок, герой-любовник, движется подчеркнуто аккуратно, как космонавт в безвоздушном пространстве – и вот тебе на! – падает и расшибается вкровь. И только потом, уже совсем в стороне – находит ту самую банановую корку, которой он так остерегался! Вот и батюшка, желающий продемонстрировать радио-агрегат, никак не может дотянуться коротким шнуром до ближайшей розетки, вот он залезает в самые неподходящие места, застревает внутри мебели – пока радио, утомившись от этих бесплодных упражнений, не начинает говорить само, безо всякой подпитки, и мы слышим опять же – бессмысленные обрывки фраз, электрический шум и треск… Но сватовство, как водится в счастливых сказках и водевилях, увенчается успехом, а мелкие слабости будут друг другу прощены…И это всё? Еще одно талантливое сочинение на тему плоской буржуазной морали, всеобщего лицемерия, фарисейского, но такого понятного притворства? Лабишу, может, и хватило бы… Но Марталер, которого нежно люблю, – из другого теста… Марталер (для русского уха) – талый март… Март – где грязью бегут ручейки талой воды, вылившиеся из-под уходящего снежного наста. Март – после смерти. Март – перед жизнью. В этом проеме, в этом обнаженном зиянии. Где крошится в пальцах и весь этот ненадежный мир, и наше собственное ненадежное естество.
А вот, да: все эти пышные и ненужные вещи. Я сама так боюсь прекрасных, антикварных вещей. Мой покойный муж тоже любил собирать – и растительно переливающиеся дымчатым, разноцветным стеклом вазочки из Нанси, и серебряные кубки и шкатулочки, отбитые молоточком, так что на них эти чаемые шероховатости, и негладкая, неровная поверхность. Те вещи, что « нас переживут »… Вот они и пережили его – все эти любимые игрушки… Вовсе не драгоценности нам подарены временно, что вы! Это мы им – даны – « на подержание », « на содержание », это они нас держат… Мы их любим – временно: в меру сил и в меру нашей краткой жизни… Уж лучше – как в этом спектакле Марталера, где все предметы – из папье-маше. Из крашеного жеваного картона… Такие красивые, знаковые, но когда ломаются, бьются – видно вдруг всё с изнанки. Крошки поролона, обрывки картона. Пресное тесто той католической облатки, в которую в конце вцепишься зубами – а она раскрошится пресным вкусом… Опресноки. Тесто, тело, временная плоть… Даже крови не дают отпить в Пресуществлении Даров. Только облатку из теста, которая вся на вкус – как эта картонная пыль мира – мира, что крошится в моих пальцах и уходит, уходит… А одна из этих буржуазных матрон встанет вдруг в конце перед всеми и будет повторять, настойчиво, бессмысленно: Je… Je… Je… Je… Да и что еще скажешь, в последний час, перед последним взглядом Божьим. Тут-то и приходит к нам музыка. Записанная, звучащая извне, даруемая – может, тем самым сломавшимся радиоприемником? Вроде, насколько слышу, « Аве, Мария »… Вроде… Да, не разобрать… Да, вот такая я, как все, как все эти лабишевские мещане – глупая, тщеславная, суетная, взбаламошная, такая скучная (даже для себя самой) – « Я… я была… вот она – я… это я, о Господи! »
Помнится, когда я была еще школьницей – ужасно любила спектакль Эфроса « Месяц в деревне », особенно тот финальный момент, когда Наталья Петровна разбирает на мелкие щепочки свой воздушный змей… Там было – прощание с молодостью. Здесь же, куда радикальнее – прощание с жизнью. Только в отличие от нежной и истеричной Натальи, почтенные немецкие и французские бюргеры, разбирая сцену от декораций, старательно завертывают весь свой хлипкий и дорогой антураж в упаковочную бумагу, складывают всю свою нехитрую жизнь в коробки… Вдруг еще кому-нибудь пригодится!
Crédit photos:Simon Hallström