14 сентября-4 ноября  2016 –Odéon-Théâtre de l’Europe

Жан-Франсуа Сивадье ставит «Дон Жуана» Мольера  как с чистого листа. Никаких усложнений, метаний и философских сомнений. Дон Жуан здесь актер балагана, перформер, участвующий в бесконечном представлении. То есть его, хорошего, хлебом не корми, дай сыграть. Особенно славно получается с провинциалочками, то бишь с крестьянками. Но на зрительницах тоже можно попробовать: этот Дон Жуан начинает с заигрывания с публикой, наш герой одаряет своим вниманием  зрительниц первого ряда. Но делает это как- то старомодно, как провинциальный ловелас, добравшийся до женского общества. В общем, если Дон Жуан-актер, то актер посредственный. Между тем,  сам исполнитель роли, Николя Бушо-актер первокласный, это его персонаж  актер -любитель. Короче, Дон Жуан здесь -человек играющий больше, чем соблазнитель. Так заигрался, что даже приглашение командора воспринимает как еще одну забаву.

        Методом « театра в театре » Жан-Франсуа Сивадье открывает почти все классические тексты, от Шекспира до Бюхнера, хотя не все авторы такой подход выдерживают. Вот и мольеровского «Дон Жуана» он тоже решает в стилистике ярмарочного театра: все роли, кроме центрального  дуэта,  исполняют, бесконечно перевоплощаясь в разные типажи, 4 актера,  на сцене выстроены деревянные подмостки, переливается блестками прозрачный занавес мюзик-холла, сквозь который угадывается царство загадочной театральной машинерии. Театральная машинерия вообще  здесь радостно обнажается со всеми своими доморощенными эффектами 17 века, столь далекими от технологий современной сцены, но столь дорогими сердцу режиссера. Один из самых чарующих моментов спектакля – эта легкая импровизационная игра со старинной машинерией и техникой театра, небрежно свисающий занавес, плохо натянутый задник, оставляющий впечатление сделанного на скорую руку, опадающие  на глазах падуги и тд. (к сценографии, кроме самого Сивадье, приложили руку Даниэль Жанното и Кристиан Тироль). Но  главное, пространтсво  над сценой заполняется  разными шарами и сферами, какими  обычно  обозначают звездное небо. Потому что тут надо сказать, что Сивадье объявил самую настоящую войну Небу, не оставляя никаких сомнений ни Дон Жуану, ни зрителю, что Небеса пусты: он даже установил над сценой электронное табло обратного отсчета, которое ведет учет количесву произнесенных  персонажами слов  « Небо ».

         Дон-Жуан  здесь не то, чтобы свободный мыслитель или отчаянный философ- либертин, а так, сухой атеист. До конца – даже в последней сцене, уже в неминуемых объятьях смерти, своему язвительному тону не изменяет. Твердо верит, что дважды два четыре. Сивадье мольеровского текста мало, он добавляет кусок из «Филосфии  в будуаре» Сада, который Николя Бушо читает прямо  в зал. Как антирелигиозный манифест.

            Этот Дон Жуан только один раз вырывается из заданного рисунка в пространство свободы – когда после сцены на кладбище совсем гаснет свет, и он оказывается один на один с самим собой, без  зрителей  и следовательно, обязательной игры на публику. Но это происходит где-то к середине спектакля, а до этого в первой части  все  выглядит довольно скучно. Пара Дон Жуан –Сганарель кажется  излишне условно-театральной. Особенно скучно, когда фарсовые эпизоды с Шарлоттой и Пьеро режиссер переводит на бретонский диалект, и залу приходится долго и нудно  слушать малопонятный текст (вся пьеса представляется как череда отдельных номеров, иногда откровенных реприз, как в этой сцене с рыбаком). Время действия – неопределенное: в костюмах перемешаны разные эпохи, патетическая  классическая музыка с Брассенсом  и  хитом Марвина Гея, который на манер караоке исполняет Дон Жуан перед ужином. Наиболее удачны- чисто игровые эпизоды со слугами. Потому что здесь метод ярмарочного спектакля работает отменно: молодой актер, обсыпающий себя пудрой, чтобы ступить на подмостки уже стариком-отцом Дон Жуана, сцена с Ла Вьолетом, который здесь из дежурного слуги Дон Жуана превращен в грустного паяца, персонажа от театра, комментирующего действие. Или меланхолическая песенка Брассенса, Les passantes, о восхищенном преклонении перед каждой незнакомкой, каждой встреченной красавицей, которую совсем неожиданно поет Сганарель вслед уходящему Командору. Сганарель здесь вообще по задумке режиссера персонаж более значительный,чем его Хозяин (вспомнили, что Сганареля Мольер  предназначал самому себе), но Венсан Гедон, простак и клоун, играет несколько трафаретно, и лишь к финалу обретает что-то вроде лица необщего выраженья. В сущности, его отчаянные метания между верой- как полагается, как учили, и столь соблазнительным безверием Сеньора, и составляют весь интерес спектакля. В этом смысле прощальный выход его с возгласами «Мое жалованье!» после  триумфального наказания  « злодея », исчезающего в клубах  дыма, звучит скорее как утверждение принципа сомнения: и где же тут высшая справедливость?

Crédit photo: Odéon-Théâtre de l’Europe